Уильям Фолкнер
"Деревушка"

(отрывок)
<…> Минк не ответил. Он налил в чашку кипятку, положил сахару и стал помешивать воду, стоя у плиты, потом повернулся боком к двоюродному брату и, наклонив голову, начал прихлёбывать из чашки. Подождав немного, брат подошёл к плите, налил в стакан воды, положил сахару и отхлебнул с кислой миной, всё его лицо – глаза, нос, даже рот – побежало от края стакана куда-то вверх ко лбу, словно кожа была прикреплена к черепу только в одном месте, где-то на затылке.
– Послушай, – сказал он. – Давай взглянем на дело разумно. Эти полсотни лежат там, теперь они ничьи. Ты не можешь пойти и взять их без меня, потому что я тебя не пущу. А я не могу взять их без тебя, потому что не знаю, где они. И мы здесь за зря теряем время, а этот подлюга шериф со своими легавыми каждую минуту может их найти. Тут уж никак невозможно отступиться. Хочешь не хочешь, а надо их взять. Если б я мог, то, конечно, взял бы себе всё, как и ты. Но ни ты, ни я этого не можем. Только зря торчим здесь и теряем...
Минк допил чашку и перевернул её вверх дном.
– Который час? – спросил он.
Двоюродный брат достал из-за широкого, потёртого пояса дешёвые часы.
– Двадцать восемь минут десятого. Нельзя же тянуть без конца. Мне в шесть утра лавку открывать. А ведь ещё надо пять миль пешком идти, покуда доберусь до постели. Но это неважно. Ты об этом не думай, мало ли у кого какие заботы, а дело есть дело. Подумай о...
Минк поставил пустую чашку на плиту.
– Сыграем в шашки?
– ...о себе. Ведь у тебя... Что-о?.. – Он осёкся. Он смотрел, как Минк пошёл куда-то в тёмный угол и достал короткую широкую доску. С полки он снял какую-то жестянку и положил всё на стол. Доска была расчерчена углём на кривые чёрные и белые квадратики; в жестянке оказалась горсть фарфоровых и стеклянных осколков двух цветов, – видимо, от разбитой тарелки и бутылки синего стекла. Он пододвинул доску к лампе и начал расставлять шашки. Двоюродный брат смотрел на него, не донеся стакан до рта. На миг у него перехватило дыхание. Потом он совладал с собой.
– Ну что ж, давай, – сказал он. Он поставил стакан на плиту и сел напротив Минка. Казалось, его дряблое, обрюзгшее тело, словно воздушный шар, из которого выпустили воздух, сейчас накроет не только стул, но и весь стол. – Разыграем эти пятьдесят долларов по пяти центов партия, – сказал он.
– Идёт?
– Ходи, – сказал Минк.
И они начали играть – один неторопливо, холодно, рассчитывая каждый ход, другой – рискованно, с какой-то неловкой поспешностью. Было в его игре то любительское, почти детское отсутствие обдуманного плана и даже простой предусмотрительности, какое бывает у игрока, который в азартных играх полагается не на свой ум, а на ловкость рук, и даже в простой игре, в шашках, где подтасовать нечего, пытается мошенничать, и теперь он, не теряя веры в успех, так как жульничество давно стало для него чистейшим рефлексом и совладать с собой он, как видно, уже не мог, делал быстрые нелепые ходы и сразу отдёргивал сжатый кулак и пристально, не мигая, глядел прямо в спокойное, измождённое лицо партнёра, склонённое над столом, болтая без умолку о чём угодно, кроме денег и смерти, а кулак лежал на краю стола, всё ещё сжимая шашку или дамку, которую он стянул с доски. "Наказание с этими шашками, – думал он. – Ну что с них возьмёшь". Через час он обставил Минка на тринадцать партий.
– Давай играть по двадцать пять центов, – сказал он.
– Который час? – спросил Минк. Двоюродный брат снова вытащил из кармашка часы, а потом сунул их обратно.
– Без четырёх минут одиннадцать.
– Ходи, – сказал другой. Игра продолжалась. Брат теперь молчал. Он вёл счёт огрызком карандаша на краю доски. И когда через полчаса он подвёл итог, карандаш написал уже не число выигранных партий, а сумму, с десятыми долями и значком доллара в конце, и эта цифра вдруг словно подпрыгнула и оглушила его, так что он почти услышал удар; – он вдруг оцепенел и даже дышать перестал, думая: "Сто чертей! Сто чертей! Понятно, почему он ни разу меня не поймал. Это он нарочно. Потому что, когда я отыграю у него всю его долю, ему незачем будет рисковать и идти за деньгами".
Теперь ему пришлось переменить тактику. И впервые за всё это время движение стрелок по циферблату часов, которые он теперь сам вынул и положил около доски, приобрело для него настоящий смысл. "Не может же это тянуться без конца, – подумал он, и его снова захлестнула бессильная злоба. – Не может. У него сил не хватит это выдержать, даже за все пятьдесят долларов". И он пошёл на попятный.
Казалось, он даже изменил своей натуре. Он делал нелепые, намеренно опрометчивые ходы; теперь он зажимал в кулаке собственную шашку или дамку. Но худая, цепкая рука ловила его кулак, и партнёр холодным, ровным, бесстрастным голосом доказывал, что эта шашка никак не могла оказаться на том поле, где она теперь стоит, а иногда сам даже ударял по кулаку, лежавшему на столе, и кулак разжимался. Но его брат не оставлял своих попыток, всё так же легкомысленно, и отчаянно цепляясь за соломинку, и попадался снова и снова, и ещё через час его ходы стали даже не детскими, они походили на игру слабоумного или слепого. Он снова заговорил:
– Послушай. Там лежат эти пятьдесят долларов, они же ничьи, родных у него нет, некому их стребовать. Они лежат там, и кто их найдёт...
– Ходи, – сказал Минк. Он двинул шашку. – Не так, – сказал тот.– Бери. – Он взял. Тот двинул ещё одну шашку.
– А тебе нужны деньги, может, они тебя от петли спасут, а тебе их не взять, я ведь не отступлюсь. Разве я могу сейчас пойти домой, лечь спать, а утром встать и пойти в лавку, если ты не хочешь показать мне, где эти деньги...
– Ходи, – сказал тот. Брат двинул шашку.
– Нет, – сказал тот. – Бери. – Он взял. И увидел, как худые волосатые пальцы, державшие осколок синего стекла, взяв пять шашек подряд, очистили доску.
– Сейчас уже за полночь. В шесть начнёт светать. И тогда Хэмптон со своими легавыми...
Он осёкся. Минк теперь стоял на ногах, глядя на него сверху вниз; он тоже быстро вскочил. Они смотрели друг на друга через стол.
– Ну? – сказал брат. Он дышал хрипло, с присвистом, чувствуя, что радоваться ещё рано. – Ну? – сказал он снова. – Ну? – Но Минк уже не смотрел на него, он опустил голову, и лицо у него было неподвижное, пустое и осунувшееся, как у мертвеца. <...>

1940

---

alexandrey@rambler.ru